Земля  - Михаил Елизаров

– Так говна и не держим-с, Денис Борисович! – Гапон чванливо оскалился, но мне показалось, что в глубине души он обижен и уже ревнует москвичей ко мне.

Поразительно – похоронный загорский clown действительно дорожил общением с этими непонятными людьми. И не просто дорожил – упивался, гордился сложностью совместной беседы, своей причастностью к чему-то элитарному и высокому…

– Мало ли кто на кладбищах втихую бесоёбит, – я бывало улыбнулся. Заодно удачно ввернулось и Антошино задорное словечко. – Вудуисты, колдуны и колдовки, язычники, смертолюбы, кромешники всякие. Да просто психически неуравновешенные люди…

Гапон откинулся на спинку кресла:

– Чего только не бывает: и на “а” бывает, и на “б” бывает, и на “ё” бывает!..

– И чем же они там занимаются? – спросил Денис Борисович.

– Ритуалы, обряды. Порчу наводят. Знающие люди говорят, что в полнолуние на втором городском – это где я работал – аншлаги. Петухов режут, фотографии со времянок воруют…

– А фотографии-то зачем? – недоверчиво опешил Денис Борисович.

– Берут зеркало, прикладывают к нему фотографию покойника и настаивают мёртвое изображение – как водку на лимонных корках. Что потом с этим зеркалом делают, понятия не имею. Может, мёртвых солнечных зайчиков им запускают. А есть которые в свежие могилы закапывают нижнее бельё своих врагов – для порчи. Потом, когда памятник ставят вместо времянки, находят такие вот сюрпризы…

– Это ведь нарушение общественного порядка! – не переставал удивляться Денис Борисович.

– А я при чём? Оккультные гопники – не моя забота.

– Но вы разве не в службе охраны работали?

Я покачал головой и произнёс фразу, которая невольно стала моей визитной карточкой за минувшие два года:

– Землю копал.

Денис Борисович заинтересованно подался вперёд:

– Уж простите за праздное любопытство, но не удержусь и спрошу, пользуясь случаем. Сколько по времени копается обычная могила? В среднем?

– От грунта зависит, времени года, – ответил я скромно, хотя самодовольство так и распирало меня. – Летом можно и за два часа уложиться, а зимой, когда земля промерзает… – я многозначительно помолчал.

– И тогда что? – спросил озабоченно Денис Борисович. – Отбойным молотком?

– Какой молоток? Туда и компрессор не протянуть. Только ловкость рук. В крайнем случае грунт прогревать, покрышки жечь, чтоб оттаяло, а потом ломом, киркой. Я вот однажды копал весь день и ещё полночи, пока положенный СНиП выдолбил, а это полтора метра от крышки гроба, фактически два метра в глубину. Четыре, считайте, кубометра…

– Ничего себе!.. – аж присвистнул Денис Борисович. – Слыхали, Аркадий Зиновьевич?

– Да, такие вот мощные кадры на меня работают! – согласился Гапон. – Говорю же – хлопец умный, перспективный, боевой. А то, что подъёбываю его, чертяку, иногда, – тут он потянулся, чтобы потрепать меня, но я грубовато отбил его руку, и Гапон втянул её, как кракен ушибленное щупальце. Он кашлянул и начал с обиженным задором: – А что подъёбываю его, чертяку злого, так это ж любя! Да, Володька?!

Вместо ожидаемого торжества (москвичи признали) душу окатила промозглая, как балтийская волна, безнадёга. Я хоть и опьянел, обжигающе трезво вспомнил наш последний разговор с Алиной, опрокинутый кухонный стол, набитую сумку в квартире на Сортировочной, красный диван, на котором я пакостничал с Таней, скользкий, как размазанный плевок, презерватив на кафельном полу. Я попытался отогнать эту мерзость, но пространство воображения захватила нежданная Викуся-“скелетик”. Она сноровисто перевязывала гульку, и снующие вперемешку с волосами её ладони напоминали замысловатый пляс домашней босоногой нечисти…

– Помните у Достоевского рассказ “Бобок”? – спросил Денис Борисович, пощипывая свою бледную, как из сырого теста, мочку уха.

До меня запоздало дошло, что вопрос обращён вообще-то ко мне, да и звучит он повторно.

– Погодите… – первым озабоченно отозвался Гапон, выуживая откуда-то рыхлый блокнот. Полистал. – Ещё раз, как называется? Бо-о… – и навострил в толстых пальцах маленький карандашик.

– Бо-бок, – по слогам повторил ему Денис Борисович. И повернулся ко мне, видимо, без лишних слов догадавшись, что я тоже не читал. – А сюжет такой. Рассказчик, задремав на кладбище, случайно подслушивает разговор мертвецов, из которого выясняет, что смерть совершенно не такая, как обещалось. Она не разделяет человека на прах и бессмертную душу, а оказывается разновидностью летаргической полужизни. Но и она не финал, потому что примерно через полгода мертвецы затихают и умирают на новый неизвестный уровень. Но пока в них тлеет это чахлое инфрабытие, они активно общаются между собой, откровенничают. Даже флиртуют…

– Долой верёвки, заголимся и обнажимся! – словно бы через силу блеснул эрудицией Глеб Вадимович.

– Хе-е! – развеселился Гапон, шуруя в блокноте. – А чего обнажимся?

– Это один из мертвецов, что посвежее, предлагает другим, – пояснил Денис Борисович. – Такой посмертный формат группового бесстыдства.

– Моя милая в гробу, я подкрался и ебу, хе-е!..

– Ну что вы, никакого некроинтима, – заверил его Денис Борисович. – Трупы лежат в своих гробах и могут переговариваться в пределах кладбища.

– Прям как в пионерском лагере после отбоя… – Гапон поднял пытливый взгляд от блокнотика. – А почему тогда называется “Бобок”?

– Это слово, которое монотонно и еле слышно произносит труп, впавший в посмертное старческое слабоумие.

– И что оно означает? – спросил Гапон, зачем-то подмигивая мне.

– Ничего, – Денис Борисович улыбнулся, точно раскрыл карточный фокус. – Это морф, сохранивший подобие русской фонетической конструкции, но изначально не обладающий никаким смыслом. Да ведь и неважно, что оно означает. Куда любопытней сама версия посмертия в собственном теле! Конечно, данный текст проще рассматривать как литературный данс-макабр, продолжающий традицию негативно-сатирической философии потустороннего, когда смерть – это карикатура жизни, её ослабленная, разреженная имитация…

– Для того же Лейбница живущий и умерший различаются как величины бытия – нечто большое и предельно малое, – добавил в сторону Глеб Вадимович.

– Так и вся викторианская готика, – сказал я вдумчиво, – реакция на пессимистическую философию толкователей уныния – того же Шопенгауэра или упомянутого вами Кьеркегора… – Мне ужасно нравилась неспешная учёная интонация, с которой я произносил эти имена. – Как только подвергается критике учение о бессмертии души, сразу возникает идея консервации тела. Поэтому литература девятнадцатого века и кишит историями о живых мертвецах. Я бы даже сказал, безымперативных… – и посмаковал слово точно так же, как отец в памятном мне разговоре с Алиной, – безымперативных живых мертвецах. Все эти Франкенштайны и Дракулы – результат возникшей в христианском обществе биоэтической проблемы, что делать с живым и неодушевлённым телом…